Интегрированный курс «Литература» (русская и мировая) 6 класс - Е.А. Исаева - Сиция 2014

ЖИЗНЬ И УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ РОБИНЗОНА КРУЗО... - Даниель ДЕФО (1660-1731) - В ПЛЕНУ УДИВИТЕЛЬНЫХ ПРИКЛЮЧЕНИЙ

(в сокращении)

[...] В недобрый час, 1-го сентября 1659 года, я взошёл на корабль. Это был тот самый день, в который восемь лет тому назад я убежал от отца и матери в Гулль, — тот день, когда я восстал против родительской власти и так глупо распорядился своею судьбой.

Наше судно было вместимостью около ста двадцати тонн: на нём было шесть пушек и четырнадцать человек экипажа, не считая капитана, юнги1 и меня. Тяжёлого груза у нас не было, и весь он состоял из разных мелких вещиц, какие обыкновенно употребляются для меновой торговли с чернокожими: из ножниц, ножей, топоров, зеркалец, стекляшек, раковин, бус и тому подобной дешёвки.

Как уже сказано, я сел на корабль 1 -го сентября, и в тот же день мы снялись с якоря. Сначала мы направились к северу вдоль берегов Бразилии, рассчитывая свернуть к африканскому материку, когда дойдём до десятого или двенадцатого градуса северной широты, таков в те времена был обыкновенный курс судов. Всё время, покуда мы держались наших берегов, до самого мыса Св. Августина, стояла прекрасная погода, было только чересчур жарко. От мыса Св. Августина мы повернули в открытое море и вскоре потеряли из виду землю. Мы держали курс приблизительно на остров Фернандо де Норонха, т. е. на северо-восток. Остров Фернандо остался у нас по правой руке. После двенадцатидневного плавания мы пересекли экватор2 и находились, по последним наблюдениям, под 7° 22' северной широты, когда на нас неожиданно налетел жестокий шквал. Это был настоящий ураган. Он начался с юго-востока, потом пошёл в обратную сторону и, наконец, задул с северо-востока с такою ужасающей силой, что в течение двенадцати дней мы могли только носиться по ветру и, отдавшись на волю судьбы, плыть, куда нас гнала ярость стихий. Нечего и говорить, что все эти двенадцать дней я ежечасно ожидал смерти, да и никто на корабле не чаял остаться в живых.

Но наши беды не ограничились страхом бури: один из наших матросов умер от тропической лихорадки, а двоих — матроса и юнгу — смыло с палубы, На двенадцатый день шторм стал стихать, и капитан произвёл по возможности точное вычисление. Оказалось, что мы находимся приблизительно под одиннадцатым градусом северной широты, но что нас отнесло на двадцать два градуса к западу от мыса Св. Августина. Мы были теперь недалеко от берегов Гвианы или северной части Бразилии, за рекой Амазонкой, и ближе к реке Ориноко, более известной в тех краях под именем Великой Реки.


1 Юнга — подросток на судне, обучающийся морскому делу.

2 Экватор — условная линия, которая делит земной шар на Северное и Южное полушария.

[...] Ранним утром, когда мы бедствовали таким образом — ветер всё ещё не сдавал — один из матросов крикнул: «Земля!», но не успели мы выскочить из каюты в надежде узнать, где мы находимся, как судно село на мель. В тот же миг от внезапной остановки вода хлынула на палубу с такой силой, что мы уже считали себя погибшими: стремглав бросились мы вниз в закрытые помещения, где и укрылись от брызг и пены.

Тому, кто не бывал в подобном положении, трудно дать представление, до какого отчаяния мы дошли. Мы не знали, где мы находимся, к какой земле нас прибило, остров это или материк, обитаемая земля или нет. А так как буря продолжала бушевать, хоть и с меньшей силой, мы не надеялись даже, что наше судно продержится несколько минут, не разбившись в щепки; разве только каким-нибудь чудом ветер вдруг переменится. Словом, мы сидели, глядя друг на друга и ежеминутно ожидая смерти, и каждый готовился к переходу в иной мир, ибо в здешнем мире нам уже нечего было делать. Единственным нашим утешением было то, что, вопреки всем ожиданиям, судно было всё ещё цело, и капитан сказал, что ветер начинает стихать.

Но хотя нам показалось, что ветер немного стих, все же корабль так основательно сел на мель, что нечего было и думать сдвинуть его с места, и в этом отчаянном положении нам оставалось только позаботиться о спасении нашей жизни какой угодно ценой. У нас было две шлюпки: одна висела за кормой, но во время шторма её разбило о руль, а потом сорвало и потопило или унесло в море. На неё нам нечего было рассчитывать. Оставалась другая шлюпка, но как спустить её на воду? — это был большой вопрос. А между тем нельзя было мешкать: корабль мог каждую минуту расколоться надвое; некоторые даже говорили, что он уже дал трещину.

В этот критический момент помощник капитана подошёл к шлюпке и с помощью остальных людей экипажа перебросил её через борт; мы все, одиннадцать человек, вошли в шлюпку, отчалили и, поручив себя милосердию Божию, отдались на волю бушующих волн; хотя шторм значительно поулёгся, всё-таки на берег набегали страшные валы, и море могло быть по справедливости названо den vild Zee (дикое море), — как выражаются голландцы.

Наше положение было поистине плачевно: мы ясно видели, что шлюпка не выдержит такого волнения и что мы неизбежно потонем. Идти на парусе мы не могли: у нас его не было, да и всё равно он был бы нам бесполезен. Мы гребли к берегу с камнем на сердце, как люди, идущие на казнь: мы все отлично знали, что как только шлюпка подойдёт ближе к земле, её разнесёт прибоем на тысячу кусков. И, подгоняемые ветром и течением, предавши душу свою милосердию божию, мы налегли на вёсла, собственноручно приближая момент нашей гибели.

Какой был перед нами берег — скалистый или песчаный, крутой или отлогий, — мы не знали. Единственной для нас надеждой на спасение была слабая возможность попасть в какую нибудь бухточку или залив, или в устье реки, где волнение было слабее и где мы могли бы укрыться под берегом с наветренной стороны. Но впереди не было видно ничего похожего на залив, и чем ближе подходили мы к берегу, тем страшнее казалась земля, — страшнее самого моря.

Когда мы отошли или, вернее, нас отнесло, по моему расчёту, мили1 на четыре оттого места, где застрял наш корабль, вдруг огромный вал, величиной с гору, набежал с кормы на нашу шлюпку, как бы собираясь похоронить нас в морской пучине. В один миг опрокинул он нашу шлюпку. Мы не успели крикнуть: «Боже!», как очутились под водой, далеко и от шлюпки, и друг от друга.

Ничем не выразить смятения, овладевшего мною, когда я погрузился в воду. Я очень хорошо плаваю, но я не мог сразу вынырнуть на поверхность и чуть не задохся. Лишь когда подхватившая меня волна, пронеся меня изрядное расстояние по направлению к берегу, разбилась и отхлынула назад, оставив меня почти на суше полумёртвым от воды, которой я нахлебался, я перевёл немного дух и опомнился. У меня хватило настолько самообладания, что, увидев себя ближе к земле, чем я ожидал, я поднялся на ноги и опрометью пустился бежать в надежде достичь земля прежде, чем нахлынет и подхватит меня другая волна, но скоро увидел, что мне от неё не уйти; море шло горой и догоняло, как разъярённый враг, бороться с которым у меня не было ни силы, ни средств. Мне оставалось только, задержав дыхание, вынырнуть на гребень волны и плыть к берегу, насколько хватит сил. Главной моей заботой было справиться по возможности с новой волной так, чтобы, поднеся меня ещё ближе к берегу, она не увлекла меня за собой в своём обратном движении к морю.

Набежавшая волна похоронила меня футов2 на двадцать, на тридцать под водой. Я чувствовал, как меня подхватило и с неимоверной силой и быстротой долго несло к берегу. Я задержал дыхание и поплыл по течению, изо всех сил помогая ему. Я уже почти задыхался, как вдруг почувствовал, что поднимаюсь кверху; вскоре, к великому моему облегчению, мои руки и голова оказались над водой, и хотя я мог продержаться на поверхности не больше двух секунд, однако успел перевести дух, и это придало м не силы и мужества. Меня снова захлестнуло, но на этот раз я пробыл под водой не так долго. Когда волна разбилась и пошла назад, я не дал ей увлечь себя обратно и скоро почувствовал под ногами дно. Я простоял несколько секунд, чтобы отдышаться, и, собрав остаток сил, снова опрометью пустился бежать к берегу. Но и теперь я ещё не ушёл от ярости моря: ещё два раза оно меня изгоняло, два раза меня подхватывало волной и несло всё дальше и дальше, так как в этом месте берег был очень отлогий.


1 Миля — мера длины; морская миля — 1852 м.

2 фут—мера длины (30,5 см).

Последний вал едва не оказался для меня роковым: подхватив меня, он вынес или, вернее, бросил меня на скалу с такой силой, что я лишился чувств и оказался совершенно беспомощным: удар в бок и в грудь совсем отшиб у меня дыхание, и, если б море снова подхватило меня, я бы неминуем о захлебнулся. Но я пришёл в себя как раз вовремя: увидев, что сейчас меня опять накроет волной, я крепко уцепился за выступ моей скалы и, задержав дыхание, решил переждать, пока волна не схлынет. Так как ближе к земле волны были уже не столь высоки, то я продержался до её ухода. Затем я снова пустился бежать, и очутился настолько близко к берегу, что следующая волна хоть и перекатилась через меня, но уже не могла поглотить меня и унести обратно в море. Пробежав ещё немного, я, к великой моей радости, почувствовал себя на суше, вскарабкался на прибрежные скалы и опустился на траву. Здесь я был в безопасности: море не могло достать до меня.

(Продолжение следует.)

«Пещера Робинзона» на острове Мас-а-Тьеррау берегов Чили

У литературной карты мира

В благодарность за историю о Робинзоне Крузо два тихоокеанских острова, расположенные недалеко от столицы Чили — Сантьяго, названы именами Робинзона Крузо и Александра Селькирка.

Читаем, размышляем, обсуждаем...

1. Заинтересовало ли вас прочитанное? Поделитесь своими впечатлениями.

2. Расскажите от имени главного героя, что с ним случилось.

3. Найдите в тексте и прочитайте описание моря во время бури. Какие художественные средства помогают читателю представить эту картину?

4. Как вы думаете, что дальше произойдёт с главным героем? Обоснуйте, на чём основаны ваши предположения.

[...]

Очутившись на земле целым и невредимым, я поднял взор к небу, возблагодарил Бога за спасение моей жизни, на которое всего лишь несколько минут тому назад у меня почти не было надежды. Я думаю, что нет таких слов, которыми можно было бы изобразить с достаточной яркостью восторг души человеческой, восставшей, так сказать, из гроба, и я ничуть не удивляюсь тому, что, когда преступнику, уже с петлёй на шее, в тот самый миг, как его должны вздёрнуть на виселицу, объявляют помилование, — я не удивляюсь, повторяю, что при этом всегда присутствует и врач, чтобы пустить ему кровь, иначе неожиданная радость может слишком сильно потрясти помилованного и остановить биение его сердца.

Внезапная радость, как и скорбь, ума лишает.

Иллюстрация из первого издания «Робинзона Крузо» (1719)

Я ходил по берегу, воздевал руки к небу и делал тысячи других жестов и движений, которых теперь не могу уже описать. Все моё существо было, если можно так выразиться, поглощено мыслями о моём спасении. Я думал о своих товарищах, которые все утонули, и о том, что, кроме меня, не спаслась ни одна душа; по крайней мере, никого из них я больше не видел; от них и следов не осталось, кроме трёх шляп, одной фуражки да двух непарных башмаков, выброшенных морем.

Взглянув в ту сторону, где стоял на мели наш корабль, я едва мог рассмотреть его за высоким прибоем, — так он был далеко, и я сказал себе: «Боже! каким чудом мог я добраться до берега?»

Утешившись этими мыслями о благополучном избавлении от смертельной опасности, я стал осматриваться кругом, чтобы узнать, куда я попал и что мне прежде всего делать. Моё радостное настроение разом упало: я понял, что хотя я и спасён, но не избавлен от дальнейших ужасов и бед. На мне не оставалось сухой нитки, переодеться было не во что; мне нечего было есть, у меня не было даже воды, чтобы подкрепить свои силы, а в будущем мне предстояло или умереть голодной смертью, или быть растерзанным хищными зверями. Но что всего ужаснее — у меня не было оружия, так что я не мог ни охотиться за дичью для своего пропитания, ни обороняться от хищников, которым вздумалось бы напасть на меня. У меня, вообще, не было ничего, кроме ножа, трубки да коробочки с табаком. Это было всё моё достояние. И, раздумавшись, я пришёл в такое отчаяние, что долго, как сумасшедший, бегал по берегу. Когда настала ночь, я с замирающим сердцем спрашивал себя, что меня ожидает, если здесь водятся хищные звери: ведь они всегда выходят на добычу по ночам.

Единственно, что я мог тогда придумать, это — взобраться на росшее поблизости толстое, ветвистое дерево, похожее на ель, но с колючками, и просидеть на нём всю ночь, а когда придёт утро, решить, какою смертью лучше умереть, ибо я не видел возможности жить в этом месте. Я прошёл с четверть мили в глубь страны посмотреть, не найду ли я пресной воды, и, к великой моей радости, нашёл ручеёк. Напившись и положив в рот немного табаку, чтобы заглушить голод, я воротился к дереву, взобрался на него и постарался устроиться таким образом, чтобы не свалиться в случае, если засну. Затем я вырезал для самозащиты коротенький сук, вроде дубинки, уселся на своём седалище поплотнее и от крайнего утомления крепко уснул. Я спал так сладко, как, я думаю, немногим спалось бы на моём месте, и никогда не пробуждался от сна таким свежим и бодрым.

Когда я проснулся, было совсем светло: погода прояснилась, ветер утих, и море больше не бушевало, не вздымалось. Но меня крайне поразило то, что корабль очутился на другом месте, почти у самой той скалы, о которую меня так сильно ударило волной: должно быть, за ночь его приподняло с мели приливом и пригнало сюда. Теперь он стоял не дальше мили от того места, где я провёл ночь, и так как держался он почти прямо, то я решил побывать на нём, чтобы запастись едой и другими необходимыми вещами.

Покинув своё убежище и спустившись с дерева, я ещё раз осмотрелся кругом, и первое, что я увидел, была наша шлюпка, лежавшая милях в двух вправо, на берегу, куда её, очевидно, выбросило море. Я пошёл было в том направлении, думая дойти до неё, но оказалось, что в берег глубоко врезывался заливчик шириною с полмили и преграждал путь. Тогда я повернул назад, ибо мне было важней попасть поскорей на корабль, где я надеялся найти что-нибудь для поддержания своего существования.

После полудня волнение на море совсем улеглось, и отлив был так низок, что мне удалось подойти к кораблю по суху на четверть мили. Тут я снова почувствовал приступ глубокого горя, ибо мне стало ясно, что если б мы остались на корабле, то все были бы живы: переждав шторм, мы бы благополучно перебрались на берег, и я не был бы, как теперь, несчастным существом, совершенно лишённым человеческого общества. При этой мысли слёзы выступили у меня на глазах, но слезами горю не помочь, и я решил добраться всё-таки до корабля. Раздевшись (так как день был нестерпимо жаркий), я вошёл в воду. Но когда я подплыл к кораблю, возникло новое затруднение: — как на него взобраться? Он стоял на мелком месте, весь выступал из воды, и уцепиться было не за что. Два раза я оплыл кругом него и во второй раз заметил верёвку (удивляюсь, как она сразу не бросилась мне в глаза). Она свешивалась так низко над водой, что мне, хоть и с большим трудом, удалось поймать её конец и взобраться по ней на бак корабля. Судно дало течь, и я нашёл в трюме много воды; однако, оно так увязло килем1 в песчаной или, скорее, илистой отмели, что корма была приподнята, а нос почти касался воды, Таким образом, вся кормовая часть оставалась свободной от воды, и всё, что там было сложено, не подмокло. Я сразу обнаружил это, так как, разумеется, мне прежде всего хотелось узнать, что из вещей было попорчено и что уцелело. Оказалось, во-первых, что весь запас провизии был совершенно сух, а так как меня мучил голод, то я отправился в кладовую, набил карманы сухарями и ел их на ходу, чтобы не терять времени. В кают-компании я нашёл бутылку рому и отхлебнул из неё несколько хороших глотков, ибо очень нуждался в подкреплении сил для предстоящей работы.


1 Киль — продольный брус, проходящий по всей длине судна в середине его днища.

Прежде всего мне нужна была лодка, чтобы перевезти на берег те вещи, которые, по моим соображениям, могли мне понадобиться. Однако бесполезно было сидеть, сложа руки, и мечтать о том, чего нельзя было получить, Нужда изощряет изобретательность, и я живо принялся за дело. На корабле были запасные мачты, стеньги и реи. Из них я решил построить плот. Выбрав несколько брёвен полегче, я перекинул их за борт, привязав предварительно каждое верёвкой, чтобы их не унесло. Затем я спустился с корабля, притянул к себе четыре брёвна, крепко связал их между собою по обоим концам, скрепив ещё сверху двумя или тремя коротенькими досками, положенными накрест. Мой плот отлично выдерживал тяжесть моего тела, но для большого груза был слишком лёгок. Тогда я снова принялся за дело и с помощью пилы нашего корабельного плотника распилил запасную мачту на три куска, которые и приладил к своему плоту. Эта работа стоила мне неимоверных усилий, но желание запастись по возможности всем необходимым для жизни поддерживало меня, и я сделал то, на что, при других обстоятельствах, у меня не хватило бы сил.

Теперь мой плот был достаточно крепок и мог выдержать порядочную тяжесть. Первым моим делом было нагрузить его и уберечь мой груз от морского прибоя. Над этим я раздумывал недолго. Прежде всего я положил на плот все доски, какие нашлись на корабле: на эти доски я спустил три сундука, принадлежащих нашим матросам, предварительно взломав в них замки и опорожнив их. Затем, прикинув в уме, что из вещей могло мне понадобиться больше всего, я отобрал эти вещи и наполнил ими все три сундука. В один я сложил съестные припасы: рис, сухари, три круга голландского сыру, пять больших кусков вяленой козлятины (служившей нам главной мясной пищей) и остатки зерна, которое мы везли для бывшей на судне птицы и часть которого осталась, так как птиц мы уже давно съели. Это был ячмень, перемешанный с пшеницей; к великому моему разочарованию, он оказался попорченным крысами. Я нашёл также несколько ящиков вин и пять или шесть галлонов арака или рисовой водки, принадлежавших нашему шкиперу1. Все эти ящики я поставил прямо на плот, так как в сундуках они бы не поместились, да и надобности не было их прятать. Между тем, пока я был занят нагрузкой, начался прилив, и к великому моему огорчению я увидел, что мой камзол, рубашку и жилетку, оставленные мною на берегу, унесло в море. Таким образом, у меня остались из платья только чулки да штаны (полотняные и коротенькие, до колен), которых я не снимал. Это заставило меня подумать о том, чтобы запастись одеждой. На корабле было довольно всякого платья, но я взял пока только то, что было необходимо в данную минуту: меня гораздо больше соблазняло многое другое и прежде всего рабочие инструменты. После долгих поисков я нашёл ящик нашего плотника, и это была для меня поистине драгоценная находка, которой я не отдал бы в то время за целый корабль с золотом. Я поставил на плот этот ящик, как он был, даже не заглянув в него, так как мне было приблизительно известно, какие в нём инструменты.


1 Шкипер — капитан.

Теперь мне осталось запастись оружием и зарядами. В кай-то компании я нашёл два прекрасных охотничьих ружья и два пистолета, которые и переправил на плот вместе с пороховницей, небольшим мешком с дробью и двумя старыми заржавленными саблями. Я знал, что у нас было три бочонка пороху, но не знал, где их хранил наш канонир1. Однако, поискав хорошенько, я нашёл их все три. Один казался подмокшим, а два были совершенно сухи, и я перетащил их на плот вместе с ружьями и саблями. Теперь мой плот был достаточно нагружён, и я начал думать, как мне добраться до берега без паруса, без вёсел и без руля: ведь довольно было самого слабого ветра, чтоб опрокинуть всё моё сооружение.

Три обстоятельства ободряли меня: во-первых, полное отсутствие волнения на море; во-вторых, прилив, который должен был гнать меня к берегу; в-третьих, небольшой ветерок, дувший тоже к берегу и, следовательно, попутный. Итак, разыскав два или три сломанных весла от корабельной шлюпки, прихватив ещё две пилы, топор и молоток (кроме тех инструментов, что были в ящике), я пустился в море. С милю или около того мой плот шёл отлично; я заметил только, что его относит от того места, куда накануне меня выбросило море. Это навело меня на мысль, что там, должно быть, береговое течение и что, следовательно, я могу попасть в какой-нибудь заливчик или речку, где мне будет удобно пристать с моим грузом.

[...]

Наконец, на правом берегу я высмотрел крошечный заливчик, к которому и направил свой плот. С большим трудом провёл я его поперёк течения и вошёл в заливчик, упёршись в дно вёслами. Но здесь я снова рисковал вывалить весь мой груз: берег был здесь настолько крут, что если бы только мой плот наехал на него одним концом, то неминуемо бы наклонился к воде другим, и моя поклажа была бы в опасности. Мне оставалось только выжидать ещё большего подъёма воды. Высмотрев удобное местечко, где берег заканчивался ровной площадкой, я пододвинул туда плот и, упираясь в дно веслом, держал его как на якоре; я рассчитал, что прилив покроет эту площадку водой. Так и случилось. Когда вода достаточно поднялась — мой плот сидел в воде на целый фут, — я втолкнул плот на площадку, укрепил его с двух сторон при помощи вёсел, воткнув их в дно, и стал дожидаться отлива. Таким образом, мой плот со всем грузом оказался на сухом берегу.


1 Канонир — артиллерист, который обслуживает пушку.

Следующей моей заботой было осмотреть окрестности и выбрать себе удобное местечко для жилья, где бы я мог сложить своё добро в безопасности от всяких случайностей. Я всё ещё не знал, куда я попал: на материк или на остров, в населённую или в необитаемую страну; не знал, грозит ли мне опасность со стороны хищных зверей, или нет. Приблизительно в полумиле от меня виднелся холм, крутой и высокий, по-видимому, господствовавший над грядою возвышенностей, тянувшейся к северу. Вооружившись ружьём, пистолетом и пороховницей, я отправился на разведку. Когда я взобрался на вершину холма (что стоило мне немалых усилий), мне стала ясна моя горькая участь: я был на острове; кругом со всех сторон тянулось море, за которым нигде не видно было земли, если не считать торчавших в отдалении нескольких скал да двух маленьких островов, поменьше моего, лежавших милях в десяти к западу.

Я сделал и другие открытия: мой остров был совершенно не возделан и, судя по всем признакам, даже необитаем. Может быть, на нём и были хищные звери, но пока я ни одного не видал. Зато пернатые водились во множестве, но все неизвестных мне пород, так что потом, когда мне случалось убить дичь, я никогда не мог определить по её виду, годится ли она в пищу или нет. Спускаясь с холма, я подстрелил большую птицу, сидевшую на дереве у опушки леса. Я думаю, что это был первый выстрел, раздавшийся здесь с сотворения мира: не успел я выстрелить, как над рощей взвилась туча птиц; каждая из них кричала по-своему, но ни один из этих криков не походил на крики известных мне пород. Что касается убитой мной птицы, то, по-моему, это была разновидность нашего ястреба: она очень напоминала его окраской перьев и формой клюва, только когти у неё были гораздо короче, её мясо отдавало падалью и не годилось в пищу.

Удовольствовавшись этими открытиями, я воротился к плоту и принялся перетаскивать вещи на берег. Это заняло у меня весь остаток дня. Я не знал, как и где устроиться мне на ночь. Лечь прямо на землю я боялся, не будучи уверен, что меня не загрызёт какой-нибудь хищник. Впоследствии оказалось, что эти страхи были неосновательны.

Поэтому, наметив на берегу местечко для ночлега, я загородил его со всех сторон сундуками и ящиками, а внутри этой ограды соорудил из досок нечто вроде шалаша. Что касается пищи, то я не знал ещё, как буду добывать себе впоследствии пропитание: кроме птиц да двух каких-то зверьков, вроде нашего зайца, выскочивших из рощи при звуке моего выстрела, никакой живности я здесь не видел. Но теперь я думал только о том, как бы забрать с корабля всё, что там оставалось и что могло мне пригодиться, прежде всего паруса и канаты. Поэтому я решил, если ничто не помешает, предпринять второй рейс к кораблю. А так как я знал, что при первой же буре его разобьёт в щепки, то постановил отложить все другие дела, пока не свезу на берег всего, что только могу взять. Я стал держать совет (с самим собой, конечно), брать ли мне плот с собой. Это показалось мне непрактичным, и, дождавшись отлива, я пустился в путь, как в первый раз. Только на этот раз я разделся в шалаше, оставшись в одной нижней клетчатой рубахе, в полотняных кальсонах и в туфлях на босу ногу.

Как и в первый раз, я взобрался на корабль по верёвке; затем построил новый плот. Но, умудрённый опытом, я сделал его не таким неповоротливым, как первый, и не так тяжело нагрузил. Впрочем, я всё-таки перевёз на нём много полезных вещей : в опервых, всё, что нашлось в запасах нашего плотника, а именно; два или три мешка с гвоздями (большими и мелкими), отвёртку, десятка два топоров, а главное, такую полезную вещь, как точило. Затем я взял несколько вещей из склада нашего канонира, в том числе три железных лома, два бочонка с ружейными пулями, семь мушкетов, ещё одно охотничье ружьё и немного пороху, затем большой мешок с дробью и свёрток листового свинцу. Впрочем, последний оказался так тяжёл, что у меня не хватило силы поднять и спустить его на плот.

Кроме перечисленных вещей, я забрал с корабля всё платье, какое нашёл, да прихватил ещё запасный парус, гамак и несколько тюфяков и подушек. Всё это я погрузил на плот и, к великому моему удовольствию, перевёз на берег в целости.

Отправляясь на корабль, я немного побаивался, как бы в моё отсутствие какие-нибудь хищники не уничтожили моих съестных припасов. Но, воротившись на берег, я не заметил никаких следов гостей. Только на одном из сундуков сидел какой-то зверёк, очень похожий на дикую кошку. При моём приближении он отбежал немного в сторону и остановился, потом присел на задние лапы и совершенно спокойно, без всякого страха, смотрел мне прямо в глаза, точно выражая желание познакомиться со мной. Я прицелился в него из ружья, но это движение было, очевидно, ему непонятно; он нисколько не испугался, даже не тронулся с места. Тогда я бросил

ему кусок сухаря, проявив этим большую расточительность, так как мой запас провизии был очень невелик. Как бы то ни было, я уделил ему этот кусочек. Он подошёл, обнюхал его, съел и облизнулся с довольным видом, точно ждал продолжения. Но я больше ничего ему не дал, и он ушёл.

Доставив на берег второй транспорт вещей, я хотел было открыть тяжёлые бочонки с порохом и перенести его частями, но принялся сначала за сооружение палатки. Я сделал её из паруса и жердей, которых нарезал в роще для этой цели. В палатку я перенёс все, что могло испортиться от солнца и дождя, а вокруг неё нагромоздил пустых ящиков и бочек на случай внезапного нападения со стороны людей или зверей.

Вход в палатку я загородил снаружи большим сундуком, поставив его боком, а изнутри заложился досками. Затем разостлал на земле постель, в головах положил два пистолета, рядом с тюфяком — ружьё и лёг. Со дня кораблекрушения я в первый раз провёл ночь в постели. От усталости и изнурения я крепко проспал до утра, и немудрено: в предыдущую ночь я спал очень мало, а весь день работал, сперва над погрузкой вещей с корабля на плот, а потом переправляя их на берег.

Никто, я думаю, не устраивал для себя такого огромного склада, какой был устроен мною. Но мне всё было мало: пока корабль был цел и стоял на прежнем месте, пока на нём оставалась хоть одна вещь, которою я мог воспользоваться, я считал необходимым пополнять свои запасы. Поэтому каждый день с наступлением отлива я отправлялся на корабль и что-нибудь привозил с собою. Особенно удачным было третье моё путешествие. Я разобрал все снасти, взял с собой весь мелкий такелаж1 (и трос, и бечёвки, какие могли уместиться на плоту). Я захватил также большой кусок запасной парусины, служившей у нас для починки парусов, и бочонок с подмокшим порохом, который я было оставил на корабле. В конце концов я переправил на берег все паруса до последнего; только мне пришлось разрезать их на куски и перевозить по частям; паруса были мне бесполезны, и вся их ценность для меня заключалась в материале.

Но вот чему я обрадовался ещё больше. После пяти или шести таких экспедиций, когда я думал, что на корабле уж нечем больше поживиться, я неожиданно нашёл в трюме большую бочку с сухарями, три бочонка рому, ящик с сахаром и бочонок превосходной крупчатки. Это был приятный сюрприз; я больше не рассчитывал найти на корабле какую-нибудь провизию, будучи уверен, что все оставшиеся там запасы подмокли. Сухари я вынул из бочки и перенёс на плот по частям, завёртывая в парусину. Всё это мне удалось благополучно доставить на берег.


1 Такелаж— все снасти судна.

На следующий день я предпринял новую поездку. Теперь, забрав с корабля решительно все вещи, какие под силу поднять одному человеку, я принялся за канаты. Каждый канат я разрезал на куски такой величины, чтобы мне было не слишком трудно управиться с ними, и перевёз на берег два каната и швартов. Кроме того, я взял с корабля все железные части, какие мог отделить. Затем, обрубив все оставшиеся реи, я построил из них плот побольше, погрузил на него все эти тяжёлые вещи и пустился в обратный путь. Но на этот раз счастье мне изменило: мой плот был так неповоротлив и так сильно нагружён, что мне было очень трудно им управлять. Войдя в бухточку, где было выгружено моё остальное имущество, я не сумел провести его так искусно, как прежние: плот опрокинулся, и я упал в воду со всем своим грузом. Что касается меня, то беда была невелика, так как это случилось почти у самого берега; но груз мой, по крайней мере, значительная часть его, пропал, главное — железо, которое очень бы мне пригодилось и о котором я особенно жалел. Впрочем, когда вода спала, я вытащил на берег почти все куски каната и несколько кусков железа, хотя и с великим трудом: я принуждён был нырять за каждым куском, и это очень утомило меня. После этого мои визиты на корабль повторялись каждый день, и каждый раз я привозил новую добычу.

(Продолжение следует.)

Иллюстрации Карла Офтердингера (1880)

Читаем, размышляем, обсуждаем...

1. Расскажите, что произошло с главным героем после спасения. Совпали ли ваши предположения с текстом произведения?

2. Какие чувства переполняли героя после катастрофы? Подтвердите свой ответ цитатами из текста.

3. Почему, обрадовавшись «благополучному избавлению от смертельной опасности», главный герой пришёл в отчаяние?

4. Что решил пред принять герой, очутившись на необитаемом острове? О чём свидетельствует его решение? Аргументируйте свой ответ.

5. Какие вещи забрал с корабля главный герой? Какие из них были, с его точки зрения, самые важные? Почему?

6. Почему, несмотря на то, что, по мнению героя, никто «не устраивал для себя такого склада», он всё-таки продолжал пополнять свои запасы?

7. Как вы думаете, что произойдёт с героем произведения в дальнейшем?

Уже тринадцать дней я жил на острове и за это время побывал на корабле одиннадцать раз, перетащив на берег решительно всё, что в состоянии перетащить пара человеческих рук. Если бы тихая погода продержалась подольше, я убеждён, что перевёз бы весь корабль по кусочкам, но, делая приготовления к двенадцатому рейсу, я заметил, что подымается ветер. Тем не менее, дождавшись отлива, я отправился на корабль. В первые разы я так основательно обшарил нашу каюту, что, мне казалось, там уж ничего невозможно было найти; но тут я заметил шифоньерку с двумя ящиками: в одном я нашёл три бритвы, большие ножницы и с дюжину хороших вилок и ножей; в другом оказались деньги, частью европейской, частью бразильской серебряной и золотой монетой, всего до тридцати шести фунтов1.

Я улыбнулся при виде этих денег. «Ненужный хлам! — проговорил я, — зачем ты мне теперь? Ты и того не стоишь, чтобы нагнуться и поднять тебя с полу. Всю эту кучу золота я готов отдать за любой из этих ножей. Мне некуда тебя девать: так оставайся же, где лежишь, и отправляйся на дно морское, как существо, чью жизнь не стоит спасать!» Однако ж, поразмыслив, я решил взять их с собой и завернул всё найденное в кусок парусины. Затем я стал подумывать о сооружении плота, но, пока я собирался, небо нахмурилось, ветер, дувший с берега, начал крепчать и через четверть часа совсем засвежел. При береговом ветре плот был бы мне бесполезен; к тому же, надо было спешить добраться до берега, пока не развело большого волнения, ибо иначе мне бы и совсем на него не попасть. Я, не теряя времени, спустился в воду и поплыл. Частью от тяжести бывших на мне вещей, частью от того, что мне приходилось бороться с встречным волнением, у меня едва хватило сил переплыть полосу воды, отделявшую корабль от моей бухточки. Ветер крепчал с каждой минутой и ещё до начала отлива превратился в настоящий шторм.


1 фунт — старинная единица веса в ряде европейских стран.


Но к этому времени я был уже дома, в безопасности, со всем моим богатством, и лежал в палатке. Всю ночь ревела буря, и, когда поутру я выглянул из палатки, от корабля не оставалось и следов! В первую минуту это неприятно меня поразило, но я утешился мыслью, что, не теряя времени и не щадя сил, достал оттуда всё, что могло мне пригодиться, так что, будь даже в моём распоряжении больше времени, мне всё равно почти нечего было бы взять с корабля.

Итак, я больше не думал ни о корабле, ни о вещах, какие на нём ещё остались. Правда, после бури могло прибить к берегу кое- какие обломки. Так оно потом и случилось. Но от всего этого мне было мало пользы.

Мои мысли были теперь всецело поглощены вопросом, как мне обезопасить себя от дикарей, если таковые окажутся, и от зверей, если они водятся на острове. Я долго думал, каким способом достигнуть этого и какое мне лучше устроить жильё: выкопать ли пещеру, или поставить палатку и хорошенько её укрепить. В конце концов я решил сделать и то, и другое. Я полагаю, будет не лишним рассказать здесь о моих работах и описать моё жилище.

Я скоро убедился, что выбранное мною место на берегу не годится для поселения: это была низина, у самого моря, с болотистой почвой и, вероятно, нездоровая; но, главное, — поблизости не было пресной воды. Ввиду всех этих соображений я решил поискать другого местечка, более здорового и более подходящего для жилья.

При этом мне хотелось соблюсти целый ряд необходимых, с моей точки зрения, условий. Во-первых, моё жилище должно быть расположено в здоровой местности и поблизости от пресной воды; во-вторых, оно должно укрывать от солнечного зноя; в-третьих, оно должно быть безопасно от нападения хищников, как двуногих, так и четвероногих; и, наконец, в-четвёртых, от него должен открываться вид на море, чтобы не упустить случая спастись, если Бог пошлёт какой-нибудь корабль. С надеждой на избавление мне все ещё не хотелось расстаться.

После довольно долгих поисков я нашёл, наконец, небольшую ровную полянку на скате высокого холма, спускавшегося к ней крутым обрывом, отвесным, как стена, так что ничто мне не грозило сверху. В этой отвесной стене было небольшое углубление, как будто бы вход в пещеру, но никакой пещеры или входа в скалу дальше не было.

Вот на этой-то зелёной полянке, возле самого углубления, я и решил разбить свою палатку. Площадка имела не более ста ярдов1 в ширину и ярдов двести в длину, так что перед моим жильём тянулась как бы лужайка; в конце её гора спускалась неправильными уступами в низину, к берегу моря. Расположен был этот уголок на северо-западном склоне холма. Таким образом, он был в тени весь день до вечера, когда солнце переходит на юго-запад, т.е. близится к закату (я разумею в тех широтах).

[...] Прошло дней десять-двадцать моего житья на острове, и я вдруг сообразил, что потеряю счёт времени, благодаря отсутствию книг, перьев и чернил, и что в конце концов я даже перестану отличать будни от воскресных дней. Для предупреждения этого я водрузил большой деревянный столб на том месте берега, куда меня выбросило море, и вырезал ножом крупными буквами надпись: «Здесь я ступил на этот берег 30 сентября 1659 года», которую прибил накрест к столбу. По сторонам этого столба я каждый день делал ножом зарубку; а через каждые шесть зарубок делал одну подлиннее: это означало воскресенье; зарубки же, обозначавшие первое число каждого месяца, я делал ещё длиннее. Таким образом, я вёл мой календарь, отмечая дни, недели, месяцы и годы.

Перечисляя предметы, перевезённые мною с корабля, как уже сказано, в несколько приёмов, я не упомянул о многих мелких вещах, хотя и не особенно ценных, но сослуживших мне тем не менее хорошую службу. Так, например, в помещениях капитана и капитанского помощника я нашёл чернила, перья и бумагу, три или четыре компаса, некоторые астрономические приборы, подзорные трубы, географические карты и книги по навигации. Всё это я сложил в один из сундуков на всякий случай, не зная даже, понадобится ли мне что-нибудь из этих вещей. Кроме того, в моём собственном багаже оказались три очень хороших Библии (я получил их из Англии вместе с выписанными мною товарами и, отправляясь в плавание, уложил вместе с своими вещами). Затем мне попалось несколько книг на португальском языке, в том числе три католических молитвенника и ещё несколько книг. Их я тоже подобрал, Я должен ещё упомянуть, что у нас на корабле были две кошки и собака (я расскажу в своё время любопытную историю жизни этих животных на острове). Кошек я перевёз на берег на плоту, собака же, ещё в первую мою экспедицию на корабль, сама спрыгнула в воду и поплыла следом за мной. Много лет она была мне верным товарищем и слугой. Она делала для меня всё, что могла, и почти заменяла мне человеческое общество. Мне хотелось бы только, чтобы она могла говорить. Но этого ей было не дано. Как уже сказано, я взял с корабля перья, чернила и бумагу. Я экономил их до последней возможности, и пока у меня были чернила, аккуратно записывал всё, что случалось со мной; но когда они вышли, мне пришлось прекратить мои записи, так как я не умел делать чернила и не мог придумать, чем их заменить.


1 Ярд — английская мера длины, равная 0,91 м.

Вообще, несмотря на огромный склад у меня всевозможных вещей, мне, кроме чернил, недоставало ещё очень многого; у меня не было ни лопаты, ни заступа, ни кирки, так что нечем было копать или взрыхлять землю, не было ни иголок, ни ниток. Не было у меня и белья, но я скоро научился обходиться без него, не испытывая большого лишения.

Вследствие недостатка в инструментах всякая работа шла у меня медленно и тяжело. Чуть не целый год понадобилось мне, чтоб довести до конца ограду, которою я вздумал обнести своё жильё. Нарубить в лесу толстых жердей, вытесать из них колья, перетащить. Эти колья к моей палатке — на всё это нужно было много времени. Колья были очень тяжелы, так что я мог поднять не более одной штуки зараз, и иногда у меня уходило два дня только на то, чтобы обтесать кол и принести его домой, а третий день — на то, чтобы вбить его в землю. Для этой последней работы я употреблял сначала тяжёлую деревянную дубину, а потом вспомнил о железных ломах, привезённых мною с корабля, и заменил дубину ломом, хотя не скажу, чтобы это принесло мне большое облегчение. Вообще вбивание кольев было для меня одною из самых утомительных и кропотливых работ.

Но я этим не смущался, так как всё равно мне некуда было девать моё время; по окончании же постройки другого дела у меня не предвиделось, кроме скитаний по острову в поисках за пищей, которым я в большей или меньшей степени предавался каждый день.

Между тем, я принялся серьёзно и обстоятельно обсуждать своё положение и начал записывать свои мысли — не для того, чтобы увековечить их в назидание людям, которые окажутся в моём положении (ибо таких людей едва ли нашлось бы много), а просто, чтобы высказать словами всё, что меня терзало и мучило, и тем хоть сколько-нибудь облегчить свою душу. Но как ни тягостны были мои размышления, рассудок мой начал мало-помалу брать верх над отчаянием.

По мере сил я старался утешить себя тем, что могло бы случиться и хужей противопоставлял злу добро. С полным беспристрастием я, словно кредитор и должник, записывал все претерпеваемые мной горести, а рядом всё, что случилось со мной отрадного.

Запись эта с очевидностью показывает, что едва ли кто на свете попадал в более бедственное положение, и тем не менее оно содержало в себе как отрицательные, так и положительные стороны, за которые следовало быть благодарным — горький опыт человека, изведавшего худшее несчастье на земле, показывает, что у нас всегда найдётся какое-нибудь утешение, которое в счёте наших бед и благ следует записать на приход.

Итак, вняв голосу рассудка, я начинал мириться со своим положением. Прежде я поминутно смотрел на море в надежде, не покажется ли где-нибудь корабль; теперь я уже покончил с напрасными надеждами и все свои помыслы направил на то, чтобы по возможности облегчить своё существование.

(Продолжение следует.)

Читаем, размышляем, обсуждаем...

1. Сжато перескажите прочитанное.

2. Как отреагировал главный герой на деньги, которые он нашёл на корабле? Объясните, что дало ему основание назвать их «ненужным хламом».

3. Найдите в тексте и прочитайте, каким в представлении Робинзона должно быть его жилище? Как это характеризует героя?

4. Расскажите, что делал главный герой, чтобы не одичать.

5. Что не позволяло Робинзону ходить без одежды?

6. Подумайте, почему моряк стал записывать свои мысли. Обоснуйте свой ответ.

7. Выразительно прочитайте записи героя о добре и зле. Докажите, что он внял «голосу рассудка».

8. Объясните, как вы понимаете такие рассуждения героя: к... едва ли кто на свете попадал в более бедственное положение, и тем не менее оно содержало в себе как отрицательные, так и положительные стороны, за которые следовало быть благодарным...». Как эти мысли характеризуют героя?

[...] Я уже описал своё жилище. Это была палатка, разбитая на склоне горы и обнесённая частоколом. Но теперь мою ограду можно было назвать скорее стеной, потому что вплотную к ней, с наружной её стороны, я вывел земляную насыпь фута в два толщиной. А спустя ещё некоторое время (насколько помню, года через полтора) я поставил на насыпь жерди, прислонив их к откосу, а сверху сделал настилку из веток и больших листьев. Таким образом, мой дворик оказался под крышей, и я мог не бояться дождей, которые, как я уже говорил, в известное время года лили на моём острове непрерывно.

Я упоминал уже раньше, что всё своё добро я перенёс в свою ограду и в пещеру, которую я выкопал за палаткой. Но я должен заметить, что первое время вещи были свалены в кучу, как попало, загромождали всю площадь, так что мне негде было повернуться. Ввиду этого я решил увеличить мою пещеру. Сделать это было нетрудно, так как гора была рыхлой, песчаной породы, которая легко уступала моим усилиям. Итак, когда я увидел, что мне не угрожает опасность от хищных зверей, я принялся расширять пещеру. Прокопав вбок, а именно вправо, сколько было нужно по моему расчёту, я повернул опять направо и вывел ход наружу за пределы моего укрепления.

Эта галерея служила не только чёрным ходом к моей палатке, дававшим мне возможность свободно уходить и возвращаться, но также значительно увеличивала мою кладовую.

Покончив с этой работой, я принялся за изготовление самых необходимых предметов обстановки, прежде всего стола и стула: без них я не мог вполне наслаждаться даже теми скромными удовольствиями, какие были мне отпущены на земле, не мог ни есть, ни писать с полным удобством.

И вот я принялся столярничать. Тут я должен заметить, что разум есть основа и источник математики, а потому, определяя и измеряя разумом вещи и составляя о них наиболее разумное суждение, каждый может через известное время овладеть любым ремеслом. Ни разу в жизни до тех пор я не брал в руки столярного инструмента, и тем не менее, благодаря трудолюбию и прилежанию, я мало- помалу так наловчился, что мог бы, я уверен, сделать что угодно, в особенности, если бы у меня были инструменты. Но даже и без инструментов или почти без инструментов, с одним только топором да рубанком, я сделал множество предметов, хотя, вероятно, никто ещё не делал их таким способом и не затрачивал на это столько труда. Так, например, когда мне нужна была доска, я должен был срубить дерево, очистить ствол от ветвей и, поставив его перед собой, обтёсывать с обеих сторон до тех пор, пока он не приобретал необходимую форму. А потом доску надо было ещё выстругать рубанком. Правда, при таком методе из целого дерева выходила только одна доска, и выделка этой доски отнимала у меня массу времени и труда. Но против этого у меня было лишь одно средство—терпение. К тому же, моё время и мой труд стоили недорого, и потому не всё ли было равно, куда и на что они шли?

Итак, я прежде всего сделал себе стол и стул. Я употребил на них короткие доски, которые привёз на плоту с корабля. Когда же затем я натесал длинных досок вышеописанным способом, то приладил в моём погребе по одной стене несколько полок одну над другой, фута по полтора шириною, и сложил на них свои инструменты, гвозди, железо и прочий мелкий скарб, — словом, распределил всё по местам, чтобы легко находить каждую вещь. Я забил также колышков в стену погреба и развесил на них свои ружья и вообще всё то из вещей, что можно было повесить.

Кто увидал бы после этого мою пещеру, тот, наверно, принял бы её за склад предметов первой необходимости. Всё было у меня под руками, и мне доставляло истинное удовольствие заглядывать в этот склад: такой образцовый порядок царил там и столько было там всякого добра.

Только по окончании этой работы я начал вести свой дневник, записывая туда всё сделанное мной в течение дня. Первое время я был так занят и так удручён, что моё мрачное настроение неизбежно отразилось бы на моём дневнике.

[...] Наконец, я решил попытаться сам сделать лодку, или ещё лучше пирогу, как их делают туземцы в этих странах, почти без всяких инструментов и без помощников, прямо из ствола большого дерева. Я считал это не только возможным, но и лёгким делом, и мысль об этой работе очень увлекала меня.

Мне казалось, что у меня больше средств для выполнения её, чем у чернокожих или индейцев. Я не принял во внимание большого неудобства моего положения сравнительно с положением дикарей, а именно — недостатка рук, чтобы спустить пирогу на воду, а между тем это препятствие было гораздо серьёзнее, чем недостаток инструментов. Допустим, я нашёл бы в лесу подходящее толстое дерево и с великим трудом свалил его; допустим даже, что, с помощью своих инструментов, я обтесал бы его снаружи и придал ему форму лодки, затем выдолбил или выжег внутри, словом, сделал бы лодку. Какая была мне от этого польза, если я не мог спустить на воду свою лодку и должен был бы оставить её в лесу?

Конечно, если бы я хоть сколько-нибудь отдавал себе отчёт в своём положении, приступая к сооружению лодки, я непременно задал бы вопрос, как я спущу её на воду. Но все мои помыслы до такой степени были поглощены предполагаемым путешествием, что я совсем не остановился на этом вопросе, хотя было очевидно, что несравненно легче проплыть на лодке сорок пять миль по морю, чем протащить её по земле на расстоянии сорока пяти сажен, отделявших её от воды.

Одним словом, взявшись за эту работу, я вёл себя таким глупцом, каким только может оказаться человек в здравом уме. Я тешился своей затеей, не давая себе труда рассчитать, хватит ли у меня сил справиться с ней. И не то, чтобы мысль о спуске на воду совсем не приходила мне в голову, — но я не давал ей ходу, устраняя её всякий раз глупейшим ответом: «Прежде сделаю лодку, а там уж, наверно, найдётся способ спустить её».

[...] Я был в восторге от своего произведения: никогда в жизни я не видал такой большой лодки из цельного дерева. Зато и стоила же она мне труда. Теперь осталось только спустить её на воду, и я не сомневался, что, если бы это мне удалось, я предпринял бы безумнейшее и самое безнадёжное из всех морских путешествий, когда либо предпринимавшихся. Но все мои старания спустить её на воду не привели ни к чему, несмотря на то, что они стоили мне огромного труда. До воды было никак не более ста ярдов; но первое затруднение было в том, что местность поднималась к берегу в гору. Я храбро решился его устранить, сняв всю лишнюю землю таким образом, чтобы образовался пологий спуск. Страшно вспомнить, сколько труда я положил на эту работу (но кто бережёт труд, когда дело идёт о получении свободы?). Когда это препятствие было устранено, дело не подвинулось ни на шаг: я не мог пошевелить мою пирогу, как раньше не мог пошевелить шлюпку.

Тогда я измерил расстояние, отделявшее мою лодку от моря, и решил вырыть канал: видя, что я не в состоянии подвинуть лодку к воде, я хотел подвести воду к лодке. И я уже начал было копать, но когда я прикинул в уме необходимую глубину и ширину канала, когда подсчитал, в какое приблизительно время может сделать такую работу один человек, то оказалось, что мне понадобится не менее десяти, двенадцати лет, чтобы довести её до конца. Берег был здесь очень высок, и его надо было бы углублять, по крайней мере, на двадцать футов.

К моему крайнему сожалению, мне пришлось отказаться от этой попытки.

Я был огорчён до глубины души и тут только сообразил — правда, слишком поздно, — как глупо приниматься за работу, не рассчитав, во что она обойдётся и хватит ли у нас сил для доведения её до конца.

[...] Одним словом, природа, опыт и размышление научили меня понимать, что мирские блага ценны для нас лишь в той степени, в какой они способны удовлетворять наши потребности, и что сколько бы мы ни накопили богатств, мы получаем от них удовольствие лишь в той мере, в какой можем использовать их, но не больше. Самый неисправимый скряга вылечился бы от своего порока, если бы очутился на моём месте и не знал, как я, куда девать своё добро. Повторяю, мне было нечего желать, если не считать некоторых вещей , которых у меня не было, разных мелочей, однако очень нужных для меня. Как я уже сказал, у меня было немного денег, серебра и золота, всего около тридцати шести фунтов стерлингов. Увы, они лежали, как жалкий, ни на что негодный хлам: мне было некуда их тратить. С радостью отдал бы я пригоршню этого металла за десяток трубок для табаку или ручную мельницу, чтобы размалывать своё зерно! Да что я! — я отдал бы все эти деньги за шестипенсовую пачку семян репы и моркови, за горсточку гороху и бобов или за бутылку чернил. Эти деньги не давали мне ни выгод, ни удовольствия. Так и лежали они у меня в шкафу и в дождливую погоду плесневели от сырости моей пещеры. И будь у меня полон шкаф брильянтов, они точно так же не имели бы для меня никакой цены, потому что были бы совершенно не нужны мне.

Мне жилось теперь гораздо лучше, чем раньше, и в физическом и в нравственном отношении, Садясь за еду, я часто исполнялся глубокой признательности к щедротам провидения, уготовившего мне трапезу в пустыне. Я научился смотреть больше на светлые, чем на тёмные стороны моего положения, и помнить больше о том, что у меня есть, чем о том, чего я лишён. И это доставляло мне минуты невыразимой внутренней радости. Я говорю об этом для тех несчастных людей, которые никогда ничем не довольны, которые не могут спокойно наслаждаться дарованными им благами, потому что им всегда хочется чего-нибудь такого, чего у них нет. Все наши сетования по поводу того, чего мы лишены, проистекают, мне кажется, от недостатка благодарности за то, что мы имеем.

[...] Однажды около полудня я шёл берегом моря, направляясь к своей лодке, и вдруг увидел след голой человеческой ноги, ясно отпечатавшейся на песке. Я остановился, как громом поражённый или как если бы я увидел привидение. Я прислушивался, озирался кругом, но не услышал и не увидел ничего подозрительного. Я взбежал вверх на откос, чтобы лучше осмотреть местность; опять спустился, ходил взад и вперёд по берегу, — нигде ничего: я не мог найти другого отпечатка ноги. Я пошёл ещё раз взглянуть на него, чтоб удостовериться, действительно ли это человеческий след и не вообразилось ли мне. Но нет, я не ошибся; это был несомненно отпечаток ноги: я ясно различал пятку, пальцы, подошву. Как он сюда попал? Я терялся в догадках и не мог остановиться ни на одной. В полном смятении, не слыша, как говорится, земли под собой, я пошёл домой, в свою крепость. Я был напуган до последней степени: через каждые два, три шага я оглядывался назад, пугался каждого куста, каждого дерева, и каждый показавшийся вдали пень принимал за человека. Вы не можете себе представить, в какие страшные и неожиданные формы облекались все предметы в моём возбуждённом воображении, какие дикие мысли проносились в моей голове и какие нелепые решения принимал я всё время по дороге. [...]

(Продолжение следует.)

Читаем, размышляем, обсуждаем...

1. Найдите в тексте и прочитайте описание жилища Робинзона.

2. Расскажите, почему герой начал столярничать. Как это его характеризует?

3. Благодаря каким качествам характера Робинзону удалось научиться этому ремеслу? Как сам герой об этом говорит? Свой ответ подтвердите цитатой из текста.

4. Близко к тексту перескажите, как Робинзон соорудил лодку.

5. Почему, смастерив лодку, герой испытал разочарование? Какой урок вынес Робинзон из этой ситуации? В своём ответе используйте цитаты из текста.

6. Согласны ли вы с утверждением Робинзона, что «все наши сетования по поводу того, чего мы лишены, проистекают... от недостатка благодарности за то, что мы имеем»?

7. Что испугало Робинзона после многих лет пребывания на острове?

8. Как вы думаете, какие приключения Робинзона ожидают читателя в дальнейшем?

Диалог искусств

В Украине одним из первых почитателей Даниеля Дефо был Тарас Шевченко, Он советовал и взрослым, и детям прочитать роман «Робинзон Крузо» который называл «бессмертным творением», Тарас Григорьевич, будучи не только великим поэтом, но и талантливым художником, нарисовал к роману Д. Дефо иллюстрацию.

Тарас Шевченко. Робинзон Крузо (1856)

[...]

Представьте же себе моё изумление, когда однажды ранним утром я увидал на берегу, на моей стороне острова, по меньшей мере пять индейских пирог. Все они стояли пустые: приехавшие в них дикари куда-то скрылись. Я знал, что в каждую лодку садится обыкновенно по четыре, по шесть человек, а то и больше, и сознаюсь, меня немного смущала многочисленность прибывших гостей. Я решительно не знал, как я справлюсь один с двумя-тремя десятками дикарей. Обескураженный, расстроенный, я засел в своей крепости, однако, сделал все заранее обдуманные приготовления для атаки и решил действовать, если будет нужно. Я долго ждал, прислушиваясь, не доносится ли шум со стороны дикарей, но, наконец, сгорая от нетерпения узнать, что происходит, поставил ружьё под лестницей и полез на вершину холма обыкновенным своим способом — прислоняя лестницу к уступу. Добравшись до вершины, я стал таким образом, чтобы голова моя не высовывалась над холмом, и принялся смотреть в подзорную трубу, Дикарей было не менее тридцати человек. Они развели на берегу костёр и что-то стряпали на огне. Я не мог разобрать, как они стряпали и что именно, я видел только, что они плясали вокруг костра с нелепыми ужимками и прыжками. [...]

[...] От моей крепости бежавших отделяла бухточка, о которой я неоднократно упоминал в начале моего рассказа, — та самая, куда я причаливал со своими плотами, когда перевозил вещи с нашего корабля. Я ясно видел, что беглец должен будет переплыть её, иначе ему не уйти от погони. Действительно, он, не задумываясь, бросился в воду, в каких-нибудь тридцать взмахов переплыл бухточку, вылез на другой берег и, не сбавляя шагу, побежал дальше. Из трёх его преследователей только двое бросились в воду, а третий не решился: он постоял на том берегу, поглядел вслед двум другим, потом повернулся и медленно пошёл назад: он избрал себе благую часть, как увидит сейчас читатель.

Я заметил, что двум дикарям, гнавшимся за беглецом, понадобилось вдвое больше времени, чем ему, чтобы переплыть бухточку. И тут-то я всем существом моим почувствовал, что пришла пора действовать, если я хочу приобрести слугу, а может быть товарища или помощника; само провидение, подумал я, призывает меня спасти жизнь несчастного. Не теряя времени, я сбежал по лестницам к подножию горы, захватил оставленные мною внизу ружья, затем с такой же поспешностью взобрался опять на гору, спустился с другой её стороны и побежал к морю наперерез бегущим дикарям. Так как я взял кратчайший путь, к тому же вниз по склону холма, то скоро оказался между беглецом и его преследователями. Услышав мои крики, беглец оглянулся и в первый момент испугался меня, кажется, ещё больше, чем своих врагов. Я сделал ему знак воротиться, а сам медленно пошёл навстречу преследователям. Когда передний поравнялся со мной, я неожиданно бросился на него и сшиб с ног ударом ружейного приклада. Стрелять я боялся, чтобы не привлечь внимания остальных дикарей, хотя на таком большом расстоянии они едва ли могли услышать мой выстрел или увидеть дым от него. Когда передний из бежавших упал, его товарищ остановился, видимо испугавшись, я же быстро побежал к нему. Но когда, приблизившись, я заметил, что он держит в руках лук и стрелу и целится в меня, мне оставалось только предупредить его: я выстрелил и положил его на месте. Несчастный беглец, видя, что оба его врага упали замертво (как ему казалось), остановился, но был до того напугай огнём и треском выстрела, что растерялся, не зная, идти ли ему ко мне или убегать от меня, хотя, вероятно, больше склонялся к бегству; тогда я стал опять кричать ему и делать знаки подойти ко мне, и он меня понял: сделал несколько шагов и остановился, потом снова сделал несколько шагов и снова остановился. Тут я заметил, что он весь дрожит, как в лихорадке, бедняга, очевидно, считал себя моим пленником, с которым я поступлю точно так же, как поступил с его врагами. Тогда я опять поманил его к себе и вообще старался ободрить его, как умел. Он подходил всё ближе и ближе, через каждые десять-двенадцать шагов падая на колени в знак благодарности за спасение его жизни. Я ласково ему улыбался, я продолжал манить его рукой. Наконец, подойдя совсем близко, он снова упал на колени, поцеловал землю, прижался к ней лицом, взял мою ногу и поставил её себе на голову. Последнее, по-видимому, означало, что он клянётся быть моим рабом до гроба. Я поднял его, потрепал по плечу и всячески старался показать, что ему нечего бояться меня. [...]

[...] Когда мы с ним пришли в грот, я дал ему хлеба, кисть винограда и напоил водой, в чём он сильно нуждался после быстрого бега. Когда он подкрепился, я знаками пригласил его лечь и уснуть, показав ему в угол пещеры, где у меня лежала большая охапка рисовой соломы и одеяло, не раз служившие мне постелью. Бедняга не заставил себя долго просить: он лёг и мгновенно заснул. Это был красивый малый высокого роста, безукоризненного сложения, с прямыми и длинными руками и ногами, небольшими ступнями и кистями рук. На вид ему можно было дать лет двадцать шесть. В его лице не было ничего дикого и свирепого: это было мужественное лицо, обладавшее, однако, мягким и нежным выражением европейца, особенно, когда он улыбался. Волосы у него были чёрные, длинные и прямые, не имевшие ничего общего с курчавыми, как овечья шерсть, волосами чернокожих; лоб высокий и открытый; цвет кожи не чёрный, а смуглый, но не того противного желто-бурого оттенка, как у бразильских виргинских индейцев, а скорее оливковый, очень приятный для глаз и неподдающийся описанию. Овал лица он имел округлённый, нос небольшой, но совсем не приплюснутый. Ко всему этому у него были быстрые блестящие глаза, хорошо очерченный рот с тонкими губами и правильной формы, белые, как слоновая кость, превосходные зубы. Проспав или, вернее, продремав около получаса, он проснулся и вышел ко мне. Я в это время доил коз в загоне подле грота. Как только он меня увидел, он подбежал ко мне и распростёрся передо мной, выражая всей своей позой самую смиренную благодарность и производя при этом множество самых странных телодвижений. Припав лицом к земле, он опять поставил себе на голову мою ногу, как уже делал это раньше, и вообще всеми доступными ему способами старался доказать мне свою бесконечную преданность и покорность и дать мне понять, что с этого дня он будет мне слугой на всю жизнь. Я понял многое из того, что он хотел мне сказать, и в свою очередь постарался объяснять ему, что я им очень доволен. Тут же я начал говорить с ним и учить отвечать мне. Прежде всего я объявил ему, что его имя будет Пятницей, так как в этот день недели я спас ему жизнь. Затем я научил его произносить слово «господь» и дал понять, что это моё имя; научил также произносить «да» и «нет» и растолковал значение этих слов. Я дал ему молока в глиняном кувшине, предварительно отпив его сам и обмакнув в него хлеб; я дал ему также лепёшку, чтобы он последовал моему примеру; он с готовностью повиновался и знаками показал мне, что угощение пришлось ему очень по вкусу.

Я переночевал с ним в гроте, но, как только рассвело, дал ему знак следовать за мной. Я показал ему, что хочу его одеть, чему он, по-видимому, очень обрадовался, так как был совершенно наг.

На другой день я стал думать, где бы мне его поместить. Чтобы устроить его поудобнее и в то же время чувствовать себя спокойно, я поставил ему маленькую палатку в свободном пространстве между двумя стенами моей крепости — внутренней и наружной; так как сюда выходил наружный ход из моего погреба, то я устроил в нём настоящую дверь из толстых досок, в прочном наличнике, и приладил её таким образом, что она отворялась внутрь, и на ночь запирал на засов; лестницы я тоже убирал к себе; таким образом, Пятница никоим образом не мог проникнуть ко мне во внутреннюю ограду, а если бы вздумал попытаться, то непременно нашумел бы и разбудил меня.

Дело в том, что всё пространство моей крепости за внутренней оградой, где стояла моя палатка, представляло крытый двор. Крыша была сделана из длинных жердей, одним концом упиравшихся в гору. Для большей прочности я укрепил эти жерди поперечными балками и густо переплёл рисовой соломой, толстой как камыш; в том же месте крыши, которое я оставил незакрытым для того, чтобы входить по лестнице, я приладил откидную дверцу, которая падала с громким стуком при малейшем напоре снаружи. Всё оружие я на ночь брал к себе.

Но все эти предосторожности были совершенно излишни; никто ещё не имел такого любящего, такого верного и преданного слуги, какого имел я в лице моего Пятницы: ни раздражительности, ни упрямства, ни своеволия; всегда ласковый и услужливый, он был привязан ко мне, как к родному отцу. Я уверен, что если бы понадобилось, он пожертвовал бы ради меня жизнью. Он дал мне столько доказательств своей преданности, что у меня исчезли всякие сомнения на его счёт, и я скоро пришёл к убеждению, что мне незачем ограждаться от него.

(Продолжение следует.)

Иллюстрации Лауры Валлентайн (1870-е годы)

Читаем, размышляем, обсуждаем...

1. Сжато перескажите прочитанное.

2. Как главный герой отреагировал, когда услышал речь человека? Объясните почему.

3. Найдите в тексте и прочитайте портретное описание Пятницы. Обратите внимание на эпитеты. Как они помогают представить спасённого дикаря?

4. Расскажите, какие взаимоотношения сложились между главным героем и Пятницей. Свой ответ подтвердите цитатами из текста.

5. Нарисуйте иллюстрации к прочитанному.

6. Как вы думаете, с какой целью Даниель Дефо ввёл в роман образ Пятницы, ведь прототип Робинзона жил на острове один? Обоснуйте свой ответ.

7. Попробуйте разыграть сценку обучения Пятницы общению с Робинзоном.

8. Подумайте, что ещё может произойти с героями произведения.

[...]

Никогда не пренебрегайте тайным предчувствием, предостерегающим вас об опасности, даже в тех случаях, когда вам кажется, что нет никакого основания придавать ему веру. Что предчувствия бывают у каждого из нас, — этого, я думаю, не станет отрицать ни один мало-мальски наблюдательный человек. Не можем мы сомневаться и в том, что такие внушения внутреннего голоса являются откровением невидимого мира, доказывающим общение душ. И если этот таинственный голос предостерегает нас об опасности, то почему не допустить, что внушения его исходят от благожелательной нам силы (высшей или низшей и подчинённой, всё равно) для нашего блага.

Случай со мной, о котором я веду теперь речь, как нельзя лучше подтверждает верность этого рассуждения. Если б я тогда не послушался предостерегавшего меня тайного голоса, я бы неминуемо погиб или во всяком случае попал бы в несравненно худшее положение, чем в каком я был раньше.

Вскоре я увидел, что лодка приблизилась к берегу, как бы выбирая место, где бы лучше пристать. К счастью, сидевшие в ней не заметили бухточки, где я когда-то приставал с плотами, а причалили в другом месте, приблизительно в полумиле расстояния от неё, говорю — к счастью, потому что, высадись они в этой бухточке, они очутились бы, так сказать, у порога моего жилья, выгнали бы меня и уж, наверно, обобрали бы до нитки.

Когда лодка причалила и люди вышли на берег, я мог хорошо их рассмотреть. Это были несомненно англичане, по крайней мере, большинство из них. Одного или двух я, правда, принял за голландцев, но ошибся, как оказалось потом. Всех было одиннадцать человек, причём трое из них были привезены в качестве пленников, потому что у них не было никакого оружия, и мне показалось, что у них связаны ноги: я видел, как четыре или пять человек, выскочившие на берег первыми, вытащили их из лодки. Один из пленников сильно жестикулировал, о чём-то умолял; он, видимо, был в страшном отчаянии. Двое других тоже говорили что-то, воздевая руки к небу, но в общем были сдержаннее.

Я был в полнейшем недоумении, не зная, чем объяснить эту сцену. Вдруг Пятница крикнул мне на своём невозможном английском языке: «О, Господи! Смотри: белые люди тоже кушают человека, как дикие люди». «С чего ты взял, Пятница, что они их съедят?». «Конечно, съедят», — отвечал он с убеждением. «Нет, нет, ты ошибаешься, — продолжал я, — боюсь, правда, что они убьют их, но можешь быть уверен, что есть их не станут».

Я с ужасом смотрел на разыгравшуюся передо мной непонятную драму, ежеминутно ожидая, что на моих глазах совершится кровавое дело. Я увидел даже, как над головой одной из жертв сверкнуло какое-то оружие — кинжал или тесак. Вся кровь застыла в моих жилах: я был уверен, что бедняга сейчас свалится мёртвый. Как я жалел в эту минуту, что со мной нет моего испанца и старика-индейца, отца Пятницы. Я заметил, что ни у кого из разбойников не было с собой ружей. Так хорошо было бы подкрасться к ним теперь и выстрелить по ним в упор. Но скоро мысли мои приняли иное направление.

Я увидел, что, поиздевавшись над тремя связанными пленниками, негодяи разбежались по острову, желая, вероятно, осмотреть местность. Я заметил также, что и троим пленным была предоставлена свобода идти, куда им вздумается. Но все трое сидели на земле, погружённые в размышления, и были, по-видимому, в глубоком отчаянии.

[...] Дело принимало невыгодный для нас оборот. Даже если бы мы захватили семерых, вышедших на берег, это не принесло бы нам никакой пользы, раз мы упустили бы шлюпку с тремя остальными: вернувшись на корабль, они всё равно рассказали бы там о случившемся, а тогда корабль, наверное, снялся бы с якоря и опять-таки был бы потерян для нас.

Как бы то ни было, нам не оставалось ничего больше, как терпеливо выжидать, чем всё это кончится. Выпустив семерых человек, шлюпка с тремя остальными отошла на порядочное расстояние от берега и стала на якорь, отрезав нам таким образом всякую возможность добраться до неё. Семеро разведчиков, держась плотной кучкой, стали подыматься на горку, под которой было моё жильё. Нам было отлично их видно, но они не могли видеть нас. Мы все надеялись, не подойдут ли они поближе, чтоб мы могли дать по ним залп, или не уйдут ли, напротив, подальше и позволят нам таким образом выйти из своего убежища.

Но, добравшись до гребня холма, откуда открывался вид на всю северо-восточную часть острова, опускавшуюся к морю отлогими лесистыми долинами, они остановились и снова принялись кричать

и аукать, пока не охрипли, Наконец, боясь, должно быть, удаляться от берега и друг от друга, они уселись под деревом и стали совещаться. Оставалось только, чтоб они заснули, как те, что приехали в первой партии; тогда наше дело было бы выиграно. Но страх не располагает ко сну, а эти люди видимо трусили, хотя не знали, какая им грозит опасность и откуда она может прийти.

Тут капитану пришла в голову довольно остроумная мысль, а именно, что в случае, если бы они решили ещё раз попытаться подать сигнал выстрелами своим пропавшим товарищам, мы могли бы броситься на них как раз в тот момент, когда они выстрелят и, следовательно, их ружья будут разряжены, Тогда, говорил он, им ничего больше не останется, как сдаться, и дело обойдётся без кровопролития.

План был недурён, но его можно было привести в исполнение только при том условии, чтобы мы были на достаточно близком расстоянии от неприятеля в тот момент, когда он сделает залп, и успели бы добежать до него, прежде чем ружья будут снова заряжены. Но неприятель и не думал стрелять. Прошло много времени. Мы все сидели в засаде, не зная, на что решиться. Наконец, я сказал, что, по моему мнению, нам нечего и думать что-либо предпринимать до наступления ночи. Если же к тому времени эти семеро не вернутся на лодку, тогда мы в темноте незаметно проберёмся к морю, и может быть нам удастся заманить на берег тех, что остались в лодке.

Время тянулось нестерпимо медленно. Наши враги не трогались с места. Мы думали, что совещанию их не будет конца, но можете себе представить, как мы были разочарованы, когда увидели, что они поднялись и решительным шагом направились прямо к морю. Должно быть, страх неизвестной опасности оказался сильнее товарищеских чувств, и они решили бросить всякие поиски и воротиться на корабль.

Когда я увидел, что они направляются к берегу, то сразу понял, в чём дело. Выслушав мои опасения, капитан пришёл в совершенное отчаяние. Но тут у меня внезапно сложился план, как заставить неприятеля воротиться. План этот как нельзя лучше отвечал моим намерениям.

Я приказал Пятнице и помощнику капитана направиться к западу от бухточки, к месту, где высаживались дикари в день освобождения Пятницы; затем, поднявшись на горку в полумиле расстояния, кричать изо всей мочи, пока их не услышат моряки; когда же те откликнутся, перебежать на другое место и снова аукать и, таким образом, постоянно меняя место, заманивать врагов всё дальше и дальше вглубь острова, пока они не заплутаются в лесу, а тогда указанными мной окольными путями вернуться ко мне.

Матросы уже садились в лодку, когда со стороны бухточки раздался крик Пятницы и помощника капитана. Они сейчас же откликнулись и пустились бежать вдоль берега на голос; но, добежав до бухточки, принуждены были остановиться, так как было время прилива, и вода в бухточке стояла очень высоко. Посоветовавшись между собой, они, наконец, крикнули оставшимся в шлюпке, чтобы те подъехали и перевезли их на другой берег. На это-то я и рассчитывал.

Переправившись через бухточку, они пошли дальше, прихватив с собой ещё одного человека. Таким образом, в шлюпке осталось только двое. Я видел, как они отвели её в самый конец бухточки и привязали там к пеньку.

Всё складывалось как нельзя лучше для нас. Предоставив Пятнице и помощнику капитана делать своё дело, я скомандовал остальному отряду следовать за мной. Мы переправились через бухточку вне поля зрения неприятеля и неожиданно выросли перед ним. Один матрос сидел в шлюпке, другой лежал на берегу и дремал. Увидев нас в трёх шагах от себя, он сделал было движение, чтобы вскочить, но капитан, бывший впереди, бросился на него и хватил его прикладом. Затем, не давая опомниться другому матросу, он крикнул ему: «Сдавайся, или умрёшь!»

Не требуется большого красноречия, чтоб убедить сдаться человека, который видит, что он один против пятерых, и когда вдобавок единственный его союзник только что пал у него на глазах. К тому же этот матрос был как раз одним из троих, про которых капитан говорил, что они примкнули к заговору не по своей охоте, а под давлением большинства. Поэтому он не только беспрекословно положил оружие по первому требованию, но вслед затем сам заявил о своём желании, по-видимому, вполне искреннем, перейти на нашу сторону.

Тем временем Пятница с помощником капитана так чисто обделал своё дело, что лучше нельзя было и желать. Аукая и откликаясь на ответные крики матросов, они водили их по всему острову, от горки к горке, из лесу в лес, пока не завели в такую непроглядную глушь, откуда не было никакой возможности выбраться на берег до наступления ночи. О том, как они измучили неприятеля, можно было судить потому, что и сами они вернулись домой, еле волоча ноги.

Теперь нам оставалось только подкараулить в темноте, когда моряки будут возвращаться, и, ошеломив их неожиданным нападением, расправиться с ними наверняка.

Прошло несколько часов со времени возвращения Пятницы и его товарища, а о тех не было ни слуху, ни духу. Наконец, слышим: идут. Передний кричит задним, чтоб поторопились, а задние отвечают, что скорее не могут идти, что совсем сбили себе ноги и падают от усталости. Нам было очень приятно слышать это.

Но вот они подошли к лодке. Надо заметить, что за эти несколько часов начался отлив и шлюпка, которая, как я уже говорил, была привязана к пню, очутилась на берегу. Невозможно описать, что с ними сделалось, когда они увидели, что шлюпка стоит на мели, а люди исчезли. Мы слышали, как они проклинали свою судьбу, крича, что попали на заколдованный остров, на котором живут или черти, или разбойники, и что они будут или убиты, или унесены нечистой силой. Несколько раз они принимались кликать своих товарищей, называя их по именам, но, разумеется, не получали ответа. При слабом свете догоравшего дня нам было видно, как они то бегали, ломая руки, то, утомившись этой беготнёй, бросались в лодку в безысходном отчаянии, то опять выскакивали на берег и опять шагали взад и вперёд, и так без конца.

Мои люди упрашивали меня позволить им напасть на неприятеля, как только стемнеет. Но я предпочитал не проливать крови, если только будет хоть какая-нибудь возможность этого избежать, а главное, зная, как хорошо вооружены наши противники, я не хотел рисковать жизнью наших людей. Я решил подождать, не разделятся ли неприятельские силы, и, чтобы действовать наверняка, придвинул засаду ближе к лодке. Пятнице с капитаном я приказал ползти на четвереньках, чтобы мятежники не заметили их, и стрелять только в упор.

Недолго пробыли они в этой позе, ибо на них почти наткнулись отделившиеся от остальных два матроса и боцман, который, как уже сказано, был главным зачинщиком бунта, но теперь совсем пал духом. Почувствовав главного виновника своих бедствий в своей власти, капитан едва мог утерпеть и подождать, когда он подойдёт ещё ближе, чтобы удостовериться, действительно ли это он, так как до сих пор был слышен только его голос. Как только он приблизился, капитан и Пятница вскочили и выстрелили.

Боцман был убит наповал, другой матрос ранен в грудь на вылет. Он тоже свалился, как сноп, но умер только часа через два. Третий матрос убежал.

Услышав выстрелы, я моментально двинул вперёд главные силы своей армии, численность которой, считая с авангардом, достигала теперь восьми человек. Вот её полный состав: я — генералиссимус; Пятница — генерал-лейтенант, затем капитан с двумя друзьями и трое военнопленных, которых мы удостоили своим доверием, приняв в число рядовых и вооружив ружьями.

Мы подошли к неприятелю, когда уже совсем стемнело, чтобы он не мог разобрать, сколько нас. Я приказал матросу, который был оставлен в лодке и незадолго перед тем добровольно присоединился к нам, окликнуть по именам своих бывших товарищей. Пре жде чем стрелять, я хотел попытаться вступить с ними в переговоры и, если удастся, покончить дело миром. Мой расчёт вполне удался, что, впрочем, и понятно. В их положении им оставалось только капитулировать. Итак, мой парламентёр заорал во всё горло: «Том Смит! Том Смит!». Том Смит сейчас же откликнулся. «Кто это? Ты Робинзон?» Он, очевидно, узнал его по голосу. Робинзон отвечал: «Да, да, это я, Ради бога, Том Смит, бросай оружие и сдавайся, а не то через минуту со всеми вами будет покончено»!

«Да кому же сдаваться? Где они там?» — прокричал опять Том Смит. «Здесь!» — откликнулся Робинзон. «Здесь наш капитан и с ним пятьдесят человек. Вот уже два часа как они гоняются за вами. Боцман убит, Уил Фрай ранен, а я попал в плен. Если вы не сдадитесь сию же минуту, вы все погибли».

«А нас помилуют, если мы сдадимся?» — спросил Том Смит. «Сейчас я спрошу капитана», — отвечал Робинзон. Тут вступил в переговоры уже сам капитан. «Эй, Смит, и все вы там!» — закричал он. «Вы узнаете мой голос? Если вы немедленно положите оружие и сдадитесь, я обещаю пощаду, — всем, кроме Виля Аткинса».

«Капитан, ради бога, смилуйтесь надо мной!» — взмолился Виль Аткинс. «Чем я хуже других? Все мы одинаково виноваты». Кстати сказать, это была ложь, потому что, когда начался бунт, Виль Аткинс первый бросился на капитана, связал ему руки и обращался с ним крайне грубо, осыпая его оскорбительной бранью. Однако капитан сказал ему, чтоб он сдавался без всяких условий, а там уж пусть губернатор решает, жить ему или умереть. Губернатором капитан и все они величали меня.

Словом, бунтовщики положили оружие и стали умолять о пощаде. Наш парламентёр и ещё два человека по моему приказанию связали их всех, после чего моя грозная армия в пятьдесят человек, которая на самом деле вместе с тремя передовыми состояла всего из восьми, окружила их и завладела их шлюпкой. Сам я и Пятница, однако, не показывались пленным по государственным соображениям. [...]

Когда всё было кончено, капитан приказал произвести семь пушечных выстрелов. Это был условный знак, которым он должен был дать мне знать об успешном окончании дела. Я продежурил на берегу до двух часов ночи, поджидая этого сигнала; можете судить, как я обрадовался, услышав его.

Ясно услышав все семь выстрелов, я лёг и, утомлённый волнениями этого дня, крепко уснул. Меня разбудил гром нового выстрела. Я мгновенно вскочил и услышал, что кто-то зовёт меня: «Губернатор! Губернатор!». Я сейчас же узнал голос капитана. Он стоял над моей крепостью, на горе. Я живо поднялся к нему, он заключил меня в свои объятия и, указывая на корабль, промолвил: «Мой дорогой друг и избавитель, вот ваш корабль, Он ваш со всем, что на нём, и со всеми нами». Взглянув на море, я действительно увидел корабль, стоявший всего в полумиле от берега. Восстановив себя в правах командира, капитан тотчас же приказал сняться с якоря и, пользуясь лёгоньким попутным ветерком, подошёл к той бухточке, где я когда-то причаливал со своими плотами; так как вода стояла высоко, то он на своём катере вошёл в бухточку, высадился и прибежал ко мне.

Увидев корабль, так сказать, у порога моего дома, я от неожиданной радости чуть не лишился чувств. Пробил, наконец, час моего избавления. Я, если можно так выразиться, уже осязал свою свободу. Все препятствия были устранены; к моим услугам было большое океанское судно, готовое доставить меня, куда я захочу. От волнения я не мог вымолвить ни слова; язык не слушался меня. Если бы капитан не поддерживал меня своими сильными руками, я бы упал.

Заметив моё состояние, он достал из кармана пузырёк с каким- то крепительным снадобьем, которое он захватил нарочно для меня, и дал мне выпить глоток; затем осторожно посадил меня на землю. Я пришёл немного в себя, но долго ещё не в силах был говорить.

Бедняга капитан и сам не мог опомниться от радости, хотя для него она уже не была неожиданной, как для меня. Он успокаивал меня, как малого ребёнка, изливался мне в своей признательности и наговорил тысячу самых нежных и ласковых слов. Но я плохо понимал, что он говорит; должно быть, мой ум помутился от наплыва счастья. Наконец, моё душевное смятение разрешилось слезами, после чего способность речи вернулась ко мне. [...]

Простившись с островом, я взял с собой на память сделанную мной собственноручно большую шапку из козьей шкуры, мой зонтик и одного из моих попугаев. Не забыл я взять и деньги, о которых уже упоминал раньше, но они так долго лежали у меня без употребления, что совсем потускнели и заржавели и только после основательной чистки стали опять похожи на серебро; я взял также деньги, найденные мною в обломках испанского корабля.

Так покинул я остров 19 декабря 1686 г. по корабельному календарю, пробывши на нём двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней; из этого вторичного плена я был освобождён в тот самый день месяца, как и впервые спасся бегством на баркасе от мавров города Сале.

После продолжительного морского путешествия я прибыл в Англию 11 июня 1687 года, пробыв тридцать пять лет в отсутствии. [...]

Перевод Марии Шишмарёвой

Читаем, размышляем, обсуждаем...

1. Составьте план рассказа о том, как главном у герою удалось спасти пленников.

2. От имени пленников расскажите об их встрече с Робинзоном.

3. Какие условия выдвинул главный герой пленникам? Как это его характеризует? Обоснуйте свой ответ.

4. Как вы думаете, почему капитан и его люди называли Робинзона губернатором?

5. Расскажите, какой план придумал Робинзон, чтобы освободить корабль.

6. Найдите в тексте и зачитайте описание душевного состояния главного героя, когда он увидел освобождённый корабль. Какие художественные средства использует писатель, чтобы подчеркнуть чувства Робинзона в этот момент?

Читателю XXI столетия на заметку

У романа Даниеля Дефо есть продолжение. Оно о совершенно невероятных событиях, приключившихся с Робинзоном Крузо в Южной Америке, а затем на Мадагаскаре, в Индии и, наконец, во время его возвращения в Англию через Китай и Россию. Д. Дефо опубликовал свой роман в том же 1719 году, Успех произведения был огромный. Новое путешествие Робинзона, совершённое в уже преклонном возрасте, длится 10 лет и 9 месяцев.

Из тайников искусства слова

ПОНЯТИЕ О РОМАНЕ. ПРИКЛЮЧЕНЧЕСКИЙ РОМАН

Читая различные произведения русской и зарубежной литературы, вы, наверняка, заметили, что есть среди них и очень большие по объёму тексты, в которых описывается множество событий из жизни разных персонажей. Такие произведения называют романами.

Роман — большое по объёму и сложное по строению повествовательное произведение, раскрывающее историю нескольких, иногда многих, персонажей на протяжении длительного времени.

Особой популярностью у многих читателей пользуется приключенческий роман, заставляющий напряжённо следить, как сменяются и развиваются занимательные события, в которых проявляются наиболее значительные черты характера главных героев произведения.

Для приключенческого романа характерны захватывающий сюжет, стремительность развития действия, резкое деление персонажей на героев и антигероев, а также, как правило, счастливая развязка, когда главные действующие лица преодолевают все трудности и побеждают обстоятельства, в которых они оказались.

1. Какие произведения называют романом?

2. На примере одного из прочитанных произведений раскройте характерные особенности приключенческого романа.

ПОДЫТОЖИМ ИЗУЧЕННОЕ

1. Определите основную мысль романа о Робинзоне Крузо.

2. Можно ли утверждать, что остров Отчаяния Робинзон превратил в остров Надежды? Аргументируйте свой ответ.

3. Составьте простой план характеристики образа Робинзона.

4. Согласны ли вы с утверждением, что Даниель Дефо верил в силу характера человека, его способность выстоять в любых обстоятельствах? Свой ответ обоснуйте.

5. Докажите, что прочитанное произведение — это приключенческий роман.

6. Напишите сочинение-миниатюру на тему: «Что помогло Робинзону выжить на необитаемом острове?».

7. Если бы вы оказались на необитаемом острове, какие три вещи вы взяли бы с собой? Объясните свой выбор.

8. Подготовьте вопросы к литературной викторине по роману «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо...».